Счастье говорить на разных языках
Ефиму Шифрину недавно исполнилось 55 лет. Как и положено человеку с юмором, он  несерьезно относится к этой знаменательной дате, считая ее полуюбилеем. Зато серьезно относится к жизни, постигая самые разные ее грани: эстраду, театр, литературу, музыку и даже цирк. Такая уж у него натура – многогранная.

Запомнился пожар. Мы тогда жили на Колыме в поселке Сусуман. До сих пор помню наш барак – деревянное сооружение, стоявшее у самой дамбы, - типичное для таежных мест. Я жил там первые четыре года своей жизни и хорошо запомнил эти бараки. Один из них, не наш - чей-то чужой, сгорел. Запомнилось, как я стою вместе со взрослыми и смотрю, как догорают остатки дома. Эти две стихии – бегущая вода и горящий огонь – всегда привлекают человека. Правда, в наше время появилось шутливое дополнение в виде третьей стихии: утверждают, можно часами смотреть, как блондинка паркуется.

Обычно, когда меня спрашивают об этом, в вопросах сквозит сочувствие и сожаление оттого, что мне выпало родиться на Колыме, и все что перепало отцу, переносят на меня. Но я родился через год после того, как отца реабилитировали, и, естественно, не знал ни лагерного быта, ни ужаса пребывания за колючей проволокой. Я был  ребенком и ощущал себя вполне счастливым.

Однажды во втором классе я принес из школы веселый стишок, одно слово в нем было мне непонятно, и я наивно спросил у папы, что бы оно могло означать. Вместо ответа папа с размаху больно шлепнул меня по щеке. Слово оказалось плохим, о чем я узнал позже. В наши дни его не стесняются озвучивать переводчики фильмов, но тогда первая пощечина надолго отбила у меня охоту делиться с папой образцами школьной или дворовой поэзии.

Не вижу смысла кормить чужое любопытство. Я перестал понимать, чем жизнь публичного человека отличается от жизни рядового. Что оттого, что известного чаще показывают по телевизору? Остановите на улице любого человека, спросите его – а вы хотите, чтобы к вам в дом пришли телевизионщики, сняли вашу семью, пытали бы вас вопросами – сколько раз, с кем, где…. И он, который припадает к телевизору при виде Пугачевой или Галкина, скажет – нет, я не хочу, это вызовет сквозняк в моем доме и простудит моих маленьких детей. Я также не хочу, чтобы на пороге появлялись чужие люди. А людям нашей профессии, не знаю с каких пор и с чего вдруг, как будто вменили  в обязанность рассказывать о себе. Я не хочу раскрывать все двери, я погибну на этом сквозняке.

Да, его семью, троих детей и двух внуков, я считаю своей. Брат с семьей живет в Израиле, но я каждый день общаюсь с ними по скайпу.

С гастролями – почти каждый год. Я привозил туда все свои спектакли и, разумеется, все эстрадные программы.

Обычно все начинают говорить о настигших их там мистических чувствах, у меня такого не было. Просто очень люблю этот город. Он необычный, мультикультурный, потрясает своим видом, храмами, удивительными пейзажами, в которые он вписан с незапамятных лет. У меня  там много знакомых, Игорь Губерман, например.

Я под большим впечатлением от Австралии и Новой Зеландии. Со мной там случилась удивительная история – я неожиданно встретил своего троюродного брата. Когда я в первый раз приехал меня встретил один знакомый - наш бывший соотечественник, журналист. Он «тиснул» материал в «Мельбурн Таймс». Это было на гребне перестройки, на волне их интереса к нашей стране, я тогда уже сносно говорил по-английски, выступил где-то на радио. И вдруг у меня в номере раздался звонок. Человек на чеканном русском языке, чистейшем, даже немного устаревшем, спросил, могу ли я его принять. Он сказал, что он мой однофамилец  и поинтересовался, нет ли у нас каких-то общих корней. Я, услышав эту речь, тут же назначил ему встречу. Когда он появился на пороге гостиничного номера с фотографиями, на которых я узнал и бабушку, снимками, которые кочевали из одного семейного альбома в другой, я чуть не потерял сознание. А потом выяснилось, что этот Сол Шифрин - мой родственник. Папа был еще жив, я их соединил, они долго переписывались, потом он приезжал в Израиль. Его русский язык меня просто сразил. Он его сохранил таким, на котором говорил, будучи ребенком. Например, он спросил меня: «Какое у вас жалованье?»
В Новой Зеландии я тоже столкнулся с эмигрантами, которые никогда не были в России, и которые говорили на таком чистом языке, без акцента - уже в третьем поколении. В Окленде я попал  на представление цирка Дю Солей, куда меня пригласили наши русские артисты. Мы потом так наклюкались, что ходили по городу и пели русские песни.

Я всегда занимаюсь одним и тем же делом. Я изображаю людей. Похожих на меня и не похожих. Но если на эстраде это способ дистанцироваться от человека, показать его смешные стороны, то в театре, наоборот, я приближаюсь к человеку, а значит, приближаюсь к себе. Я не хочу терять ни эстраду, ни театр, это одно поле деятельности просто с разным набором средств. И я везде нахожу ответы на свои непростые вопросы. Даже когда я пришел в проект «Цирк со звездами», я все равно рассказывал о человеке. О его возможностях, сопряженных с цирковыми умениями. Просто это был другой способ, другой язык. Но мне важно эти языки осваивать. Ведь это счастье - говорить на разных языках, а если еще и без акцента, то совсем хорошо.

У меня до сих пор осталось ученическое отношение к делу. Я не могу прийти и победно сказать: «Я это сделаю». Когда я получаю новую пьесу, я понимаю, что ничего не знаю и не умею. И это мучение, я не засну, пока хоть на рассвете не «забрезжит» решение. Я кудахтаю, готов расписаться в полной беспомощности, мне кажется, что я ничего не умею и не знаю. 

А потом начинается собственно работа, про которую читатели глянцевых журналов никогда ничего не узнают. Им кажется, что в театральных училищах учат всему. Что есть проверенные способы в одночасье становиться другим. Это обывательские представления.

Когда говорят о системе Станиславского, забывают, что это почти художественное произведение. Это дневник актера, а не строгий научный труд. Он не имеет ничего общего с театральной практикой! Нет ни системы, ни метода, никакого заветного ключа к нашей работе. Ахматовское «Когда б вы знали из какого сора…» относится в большей мере не к поэтам, а к нам. У них хоть замаячит первая строчка, зацепит за собой другие слова, а у нас все начинается с чистого листа. Вот это и есть работа, когда долбишь, долбишь, читаешь, читаешь, проживаешь куски чужой жизни и исподволь пробиваешься к персонажу. Как рождается человек не в роддоме, а на сцене - не знает никто.

Есть маленькие хитрости, но они не спасают… Методички для актера, который осваивает роль, нет. Это как осада крепости. Подошел поближе, а чтобы сокрушить ее, надо что-то делать, начать в нее что-то метать. Я страшно расстраиваюсь, когда не получается. А когда получится, мне никто не скажет.

Тогда все кончается междометиями. Это минуты чистого восторга. В эти минуты я по-настоящему счастлив.

Конечно, вся идеология вместе с галстуком, с отрывным календарем, с приемом в пионеры - все это вошло в меня в виде раскрашенных цветными карандашами представлений о реальности. Колотилось сердце, когда повязывали галстук, а мне его повязывали аж два раза. Я так хотел вступить в ряды пионеров, что первый раз меня приняли в восемь лет, а когда я переехал в Ригу - приняли повторно.
Советская педагогика своей солнечной, мажорной направленностью во многом славно формировала людей. Цинизм не был так повсеместен и упрочен в нашей жизни. Кажется, что мы были светлее внутри.

Что для меня в нем может быть хорошего, если этот строй исковеркал жизнь моего отца, всю его судьбу превратил в сплошное ненастье. Если бы в этой жизни не возникли мама и мы с братом, не знаю, как бы он жил.

Многие мои знакомые сетуют на провальность системы образования. Три моих самых близких друга – врачи. Один из них работает в клинической больнице, и видит, что происходит с бывшими выпускниками столичных вузов. Такого ужаса он себе не представлял. Вообще, словосочетания «купленный экзамен», «купленный диплом» даже если и бытовали в наши дни, не были так повсеместны, так широки. У меня такое впечатление, что в 1990-е годы вообще никто не учился. Меня убеждают в этом случайные беседы в поезде, разговоры с многочисленными знакомыми, посещения специалистов – юристов, тех же врачей. Беда! Эта мечта наших мальчиков стать бизнесменом, олигархом, а девочек – моделью, исковеркала все представления о необходимости хорошего, базисного образования.
Потом, коррупция. Все всё знают, всё понимают, но мы продолжаем иметь дело с обладателями  фальшивых дипломов, которые купили их не где-то в переходе, а в своем родном институте. Я активный читатель «Живого журнала» и очень доверяю тем блогам, в которых пишут о неприкрашенной повседневности. Не теоретизируют, а фиксируют ее такой, какой она видится на работе, в быту. И иногда у меня возникает ощущение кошмара. И страшного сожаления о дикой незащищенности людей. Так получилось, что меня жизнь огородила от многих неприятностей, но она меня не может огородить от чужих сетований. Я читаю, вижу и принимаю все очень болезненно. Мне кажется, что в России все двигается по спирали. В других странах книги писателей, современников Салтыкова-Щедрина, Сухово-Кобылина или Гоголя уже были бы раритетом. А у нас они всегда актуальны. Уберешь «с» с конца слова и можно читать с эстрады. Время «Чичиковых» сейчас еще более удобно для них, чем тогда.

 Что меня оставит память. Я знаю несчастные актерские судьбы, когда потеря памяти закрыла для них весь путь к профессии. Моя работа требует от меня невероятного объема памяти. Это мой хлеб. Если лишиться этого, последует трагедия, потому что я не найду себе другого применения. И этот страх заставляет меня все время заниматься. Я каждый день по два часа занимаюсь по скайпу с английским преподавателем. Это очень удобно. Не надо никуда ездить. Несмотря на занятость, у меня все заставлено английскими книжками. Когда меня спрашивают, сколько можно учить язык, я отвечаю – вы не понимаете, это шлифовка моего жесткого диска, он должен быть в идеальном состоянии.

 Знаете, в мои 55 мне бы хотелось еще что-то сделать в профессии. Очень хочу, чтобы на это хватило времени и сил. Мне жалко терять время на светскую жизнь. Юношеские представления о пользе тусовки у меня развеялись давно. Даже читая «Войну и мир», я не переносил салонные сцены, не соотносил их с сегодняшней жизнью, и тогда вся эта «тусовка» была также пуста и никчемна. Правда, тогда еще в свете умели говорить по-французски…

Елена ОЛЬШАНСКАЯ